воскресенье, 29 июля 2012 г.

Моя Первая Любовь


Когда в шестнадцать мне сильно припекло влюбиться и я впервые не вернулась ночевать в отчий дом, мне не оторвали ноги, а купили мобильный телефон, который успешно, но не без слез сожаления был пропит месяца через три. В то злополучное утро моего опьяненного влюбленностью возвращения родители смотрели на меня как на бестолкового котенка, прыгнувшего на плиту и оставшегося без усов. Отчим приказал вынести мусор и после того, как я согласилась, попросил вернуться ночевать домой. Вот такие они, прекрасные шестнадцать. Я потеряла голову в самом противном смысле этого слова. Странные, грамматически нелепо построенные предложения в тетрадке, и все – о нем. Короткие междометия, знаки восклицания, мнимость в каждой строчке. Перечитывая однажды дневник, мне стало жутко стыдно за саму себя: семья филологов, поэтов, химиков и художников вырастили дочь – до невозможности примитивное существо, субстанцию гормонов, чей крик души рвал на части листы, заливал их слезами, выдавая тривиальные события за мировые катаклизмы. И это была я, Я? – не уставал возмущенно удивляться мозг. Стыд, стыд, стыд. Все нужно сжечь! Но столько лет каллиграфической работы достойны Нобелевской премии, поэтому я до сих пор сдерживаюсь, успокаивая себя тем, что ведь вот она я сейчас – совершенно другая, понятливая, с твердым характером, с прочными ценностями и никогда не больше не возьмусь за дневник. Хотя, с другой стороны, горжусь тем, что такая нелепость приключилась со мной вовремя, а не как у Керри Бредшоу из одноименного сериала – за тридцать, когда разум и опыт уже не позволят пасть в омут отношенческого мазохизма.
Первая любовь. Неверная, неправильная, глупая, банальная, не по Ошо. Но такая сильная, несдержанная, страстная, сумасшедше искренняя, шестнадцатилетняя, да. Помню, читаю дневник, а время там всего ничего – только вот-вот познакомились, еще отчества друг друга не знаем, я ребенок еще, он старше (но как известно, мужчине всегда минус 5 лет от настоящего возраста), а везде слова любви, любовь, люблю, скажет, не скажет, когда, почему губы сжал, молчит, ну скажи, что.., ну же… Прикрыла дневник, смеюсь равнодушно, но горько, самой себе, той шестнадцатилетке, тайну открываю: «Родная, крошечная я, успокойся, ждать тебе еще лет пять прежде, чем ты услышишь от него эти вожделенные тобой слова, еще очень долго разбивать голову о стены, сердце на куски разрывать еще месяцы и годы, ждать, ждать, а потом терять сознание от смеха, понимая, что они и не нужны тебе вовсе, эти пластилиновые признания.» И ведь кто бы подумал, что столько  усилий уйдет на это и руки опустятся так нескоро, что я и повзрослею рядом с тем, с кем в итоге пути разойдутся настолько резко…
Господи, я так помню эти ожидания его звонков, сообщений, его коротких «да» на «увидимся?», как сжимался желудок при каждом ударе сердца. Я успевала проплакаться каждый раз, когда его ответ задерживался больше, чем на пять минут. Невыносимые ожидания, невозможные, несоизмеримые утерянные нервные клетки, как же я все это четко помню…И постоянные сомнения, неуверенность в завтрашнем дне, неясность, чаша весов, кренящаяся каждую минуту в противоположную сторону, и все же вера, вера в то, что он дышит мною, как я им, ну хоть немножечко…
Мне до сих пор неловко за то, что заблуждения захлестывали меня с головой, что самообман стал незримой самоцелью, что сказка взяла тогда верх над реальностью. На самом деле его кошка не была милым сумасшедшим существом, которое он обожал прежде всего. Да, она и правда была сумасшедшим существом, но абсолютно невыносимым, неласковым, кусающимся, плохо воспитанным мешающим монстром, который не любил никого на свете. На самом деле велосипед, стоящий в коридоре не был доказательством его увлеченностью спортом и здоровым образом жизни, он был просто предметом мебели, ограничивающим пространство, вешалкой для пакетов с сомнительным содержимым и курток, под которым постоянно было грязно, не смотря на то, что обкатывался он крайне редко. На самом деле гостиная спальня, в которой стояли только огромная кровать, телевизор и пальма были не спокойным изящным минимализмом, а отражением его сущности – скупой, безвкусной, не творческой – пустой. На самом деле общая комната с кроватью и компьютером, в которой частенько допоздна засиживались такие себе друзья, не была забавным холостяцким местом для мальчишеских посиделок, это был подростковый притон с бутылками из-под пива на подоконнике, коробками от пиццы под кроватью, носками, хламом на креслах, и протертыми мужскими джинсовыми попами нечистыми простынями, в которые мы потом ложились видеть сны. Его хронически пустой холодильник, умилявший меня наличием исключительно кетчупа, луковицы и сыра теперь представляется мне издевательством над моим хрупким юным организмом, из которого пили соки всю ночь, а на утро предлагали лишь чай, ой, без сахара, закончился. Он знал толк в машинах, отлично управлял ими и это было сексуально, но позже его амбиции были удовлетворены работой водителем на постоянной основе, стремиться было больше некуда, это был предел его мечтаний – возить, отвозить, перевозить. Влюбленность в младших сестер и чрезмерная ими опека, вызывавшая во мне жгучую ревность и зависть, усиливалась со временем и сейчас я вижу, что семью он не способен завести именно потому, что круг родственниц женского пола у него настолько широк, что ему наверное кажется, будто бы они и наследников подарят ему, его сестры. После защиты моего диплома социально-психологического направления его нежная любовь к матери и постоянное требование внимания мне видятся торжествующим  Эдиповым комплексом и неоспоримой финансовой зависимостью, длящейся и по сей день, когда ему уже под тридцать.
Перечитывая дневник, одно понять не могу – в каждом абзаце возгласы тела: хочу его! Хочу! Сейчас! Завтра! Всегда хочу… Хочу его, когда сижу на парах, когда дома, когда с ним рядом, постоянно. Лист за листом исписанным дешевыми прийомчиками из женских романов в мягкой обложке, неприличности в каждой записи, вкусные подробности прелюдий и игр… Вот это именно то, чего я вспомнить не могу. Неужели мое либидо работало без перебоя уже в шестнадцать лет? Неужели неокрепший полудевственный женский организм может так вожделеть то, о чем до конца пока еще понятия не имеет.  Не пойму, откуда бралась эта страсть, но вспомнить, была ли она исскуственно наигранной не получается до сих пор.
Первая любовь, етить-колотить. 

* * *  



Воробьи падали вниз хрустящими снежками. Я лежала в кровати, мерзко тикали настенные часы, статуя кошки с надбитым ухом молчала рядом, твердые молочные занавески, пальма как пизанская башня, зеленая постель в коровы и зайцы, солнце на полу под балконом, на балконе заснеженный желтый стул, лысые блестящие деревья, голубые облачка. И тишина.
Он спал. А я не могла. Никогда не могла спать с ним. Засыпала всегда последней, просыпалась ни свет ни заря – первой. Всегда начинал болеть желудок, голова или хотелось в туалет. Или он начинал храпеть. Чаще всего его объятия были дискомфортны, а мне не удавалось от них освободиться, да и не хотелось его беспокоить. Полночи боролась с бессилием и желанием ускользнуть на другой конец кровати. Но он занимал ее всю вдоль и поперек. Я могла лечь лишь на ледяной паркетный пол рядом с носками и разбросанной одеждой.
Ему не удавалась выспаться тоже - я старалась его разбудить всеми известными способами. Невыносимая тоска зарождалась во мне в тишине его квартиры. Скука сводила с ума. Я не могла читать принесенную с собой книгу, текст казался бессмысленным и неразборчивым. Я не могла уснуть, но и встать, заняться чем-то я не могла тоже. Я была прибита гвоздями к ситуации безвыходности. Я хотела есть. Но его холодильник питался только этими кетчупом, лимоном и бутылкой водки. (Возможны варианты). Рядом с ним я теряла вес от тоски, голода и отсутствия заботы. И не уходила. Как мог уйти пес от хозяина, не смотря на то, что он частенько избивал его? Это просто метафора, жалкое сравнение.
Я чувствовала себя с ним легко, но одиноко и глупо. Он никогда не спрашивал меня обо мне. Он был эгоистичен, но безобиден как ребенок, он не понимал тонкостей. Он был толстокож и толст. 
Первая любовь, да.